Страх (с... картинками)

В поисках очевидцев казней дзержинцев с последующим сбрасыванием их тел в шахтные шурфы (во время оккупации города немецко-фашистскими войсками), я посетил Раису Дмитриевну Абрамович (21.06.1923 г. р.), надеясь, что она, возможно, немного прояснит ситуацию вокруг шурфа шахты «Карабанка» (район ДК ш-ты «Торецкая»).
Приключения на поселке шахты «Торецкая» начались с того, что в поиске нужного адреса, «накручено» пару-тройку лишних километров по здешним улицам. Это турне случилось благодаря знающим людям, подсказавшим правильную короткую дорогу, хотя я стоял лишь в тридцати метрах от нужного дома (в начале переулка).

Пока бродил по здешним улицам – хозяйка ушла в магазин. Зайдя во двор, присел на лавочку, недалеко от входа во двор, и, в ожидании Раисы Дмитриевны, попробовал в порядок привести мысли… Хочется несколько больше узнать из чужой прожитой судьбы, да еще – в тяжелейшую пору, когда человеческую жизнь могли забрать просто так, порой ради забавы. Новый человек – новый ключик: вовремя задать вопрос, вовремя остановиться, или сделать паузу, иначе у собеседника проклятый спазм начинает перехватывать горло, и предательская влага заволакивает глаза…

Впервые увидев ее, отметил про себя – старые немощные люди, пережившие «прелести» становления Советской власти, включая: войны, разрухи, неурожаи, суды «троек», многие – безотцовщину, все они в чем-то схожи между собой; сдавалось, разнообразные на лицо, стать, походку, в конце концов, характером, но ведь что-то неуловимое глазу, или, вернее – недосягаемое для сознания большинства из нас, родившихся в иное время – сравнительно сытое и спокойное, делает их убедительно похожими друг на друга. Что заставляет меня так думать? Я не знаю…

Сухой ровный голос, тихая речь Раисы Дмитриевны – произвели на меня впечатление: бывшая учительница; но оказалось – обманулся.
Ее отец, Жила Дмитрий Иванович, перед войной работал помощником Должикова, директора шахты № 1-1 «бис». В первые дни войны – был мобилизован на фронт. Однажды утром ушел на шахту, а в полдень вернулся домой, с хмурой маской на лице; за пару минут собрал необходимые вещи, и, укладывая их в чемоданчик, обращаясь к жене, тихо произнес: «У меня осталось пятнадцать минут». Проводы были недолгими. Прощаясь, Дмитрий, заметив навернувшиеся слезы на глазах у женщин, неодобрительно покачал головой; быстро всех поцеловал, но возле младшего (шестилетнего) сына задержался: «Крепись, родной. Теперь ты – единственный мужчина в доме», затем, махнув рукой, со словами: «Может быть, возвращусь1», развернулся, и, выйдя со двора, зашагал навстречу… войне. В городе остались его ждать: четверо детей, жена и родная мать. Видимо, об эвакуации не могло быть и речи. Куда с подобным «багажом» отправляться в неизвестность?

1 Жила Д.И. был ранен, домой вернулся в 1945 году орденоносцем; уже в Дзержинске разыскал бывшего полицая, и отвел его… куда нужно.

Дети не знали, что в недалеком будущем ожидает их семью, в отличие от взрослых, имевших представление о войне (казалось, давно ли отгремели бои за победу революции). Война, прежде всего, для многих людей несет смерть – иногда слепую и быструю, или наоборот; надолго она затянется – явятся миру сотни тысяч увечных, и столько же умрет от голода и холода; а в целом для страны – повальное горе и масштабные разрушения.
А здесь, в родном городе – хоть какой-то кусок земли, своей земли; тем более большинство людей даже не могли подумать о том, что в мире найдется агрессор, который попытается поставить СССР на колени. Единый народ – хозяин великого государства, с огромным потенциалом, был уверен: если случится война, то врага будут бить на его территории; Красная Армия одержит победу «малой кровью». Иначе просто не могло быть.

Прошел месяц-другой… Наступила осень. Фронт неумолимо откатывался на Восток, уступая Донбасс врагу. Ушли последние машины, груженные ящиками с документами. Спустя полчаса, на фоне интенсивной канонады в районе Нью-Йорка, раздались мощные взрывы в разных местах города; и тут же, кое-где над ним, зависли тяжелые дымные столбы – взорванные предприятия вздохнули в последний раз, и, в отличие от людей, замерли, обойдясь без просьб о прощении, произнесенных шепотом в предсмертные минуты.

Пыль, от подрыва, осела, и серый день несколько просветлел, но в наступившей тишине, жизнь города, впервые со времён окончания гражданской войны, оказалась в некоем вакууме: телефонной связи нет, редкие радиоприёмники изъяты еще в начале войны, райисполкома – нет, горкома – нет, здания милиции и военкомата, когда-то внушавшие страх и уважение, угнетают глазницами раскрытых окон и скрипом не закрывающихся дверей, «играющих» под воздействием сквозняка; но больше всего поражает обилие разбросанных, или второпях забытых, и разносимых ветром многих сотен бумажных листов.

Вскоре тишину нарушил шум боя под Никитовкой2.
Спустя несколько дней, Нью-Йорк заняли итальянские фашисты; и почти одновременно стихла артиллерийская стрельба под Артёмовском.

2 Горловский район.

Тому, что произошло с огромной и сильной державой, можно было бы и не поверить, если бы это не происходило воочию. Бои идут уже где-то за Горловкой. День ото дня становился не легче, и каждые новые сутки отдаляли откровенные звуки войны от Дзержинска. Значит, враг дальше продвигается вглубь территории, а подобное обстоятельство сильно удручало: чем дальше отодвигается линия фронта, тем дольше придется ждать возвращения Красной армии. Но народ живет надеждой, что пройдёт всего лишь месяц-другой, и погонят наши солдаты ненавистного немца назад, в его гнездо.

Немцы вроде бы город и заняли, но ещё никто их не видел. Днём, небольшими группами люди собираются на улицах и ведут, порой непотребные разговоры на темы, о которых перед войной было страшно даже подумать; хотя задаются, казалось, совершенно справедливые вопросы:
- Почему Германия, совсем маленькое государство, по сравнению с огромной страной Советов, а так стремительно захватывает нашу территорию, словно немец здесь хаживал, зная каждую тропинку?
Люди задавали подобные вопросы друг другу, но ответов, правда, не находили, потому, как некому было ответить. Неизвестно откуда, но к слухам добавлялись сводки о продвижении немецких войск дальше, на Восток.

Помимо безвластия, на улицы города опустилась тишина – не звучат по утрам в школах пионерские горны, гудки шахтных кочегарок не извещают о том, что шахтёру пора идти на очередную смену. Ночью, в редком окне, блеснёт лампадка, или, чего проще – старая добрая лучина. Блеснёт нечаянно – и задёрнется занавеска, словно отсекая мир семьи от застывшего в ожидании города. Некоторая же часть горожан, чего греха таить, отправлялась «работать» в третью смену, на бывшие государственные предприятия и учреждения: выносилось всё, что можно было унести. Несколько человек объединилось в группу (гуртом и батьку легче бить), и когда уже в городе всё, что плохо лежало, было оприходовано, они начали грабить беззащитных горожан… Войдя в раж, в своём подлом занятии (ведь у стариков и сирот отбирали последний кусок хлеба), два Василия да Иван не могли остановиться и продолжали по ночам наводить ужас на своих земляков. Неизвестно – кто и как их выдал, или они сами на чем-то опростоволосились, но в итоге немцы их расстреляли одновременно с группой патриотов.

Вступив в город, первым делом, оккупанты занялись организацией аппарата власти –
городской управы и карательных органов: городского полицейского управления, ортскомендатуры3, без промедления назначен бургомистр (из немцев-колонистов). Затем началась тщательная перепись и учет населения. Семейство Жилы попало в особую третью категорию, состоящую из членов ВКП(б), комсомольцев и родственников лиц, находящихся в рядах Красной Армии.

И теперь в материнском паспорте красовался штамп, состоящий всего-то из одной буквы «Д», но именно эта буковка предоставляла привилегированной категории первоочередное право на расстрел. Кроме этой «особой» – было еще две: в первую входили люди, преданные германской власти, во вторую – остальное население. Лица еврейской национальности, наверное, – просто вносились в отдельный список…

3 Местный орган военного управления на временно оккупированной территории СССР во время Второй мировой войны (Большой словарь иноязычных слов. А.Н. Булыко, 2004).

Мать Раисы откровенно возмущалась, что бабушку причислили к коммунистам. Какой из нее коммунист? Не умела ни читать, ни писать; Дмитрий Иванович, бывало, принесет местную газету с работы – кто-то ей вслух прочитает новости о городе и стране. В свое время она хлебнула горя, оставшись вдовой – муж, забойщик шахты имени Артема, задохнулся от газа метана. Осталась с тремя сыновьями на руках; замуж больше не выходила; детей – сберегла, вырастила, выучила (умерла во время войны).

Во время первой волны обысков, дом Жилы не был обойден вниманием – пришло несколько полицаев; что искали – наверное, они и сами не знали. Но перед уходом, посередине комнаты расстелили овчинный тулупчик, оставленный Дмитрием Ивановичем, и полетела на него разная мелкая домашняя утварь, да носильные вещи; даже нашли бутылку вина, которую бабушка, перед майским праздником, куда-то запрятала, ради шутки, и запамятовала – потом несколько раз пыталась найти, и, не отыскав, вслух начинала причитать, явно требуя сочувствия от родственников, не столько по поводу пропажи, сколько к своей персоне.
$IMAGE3$
Уходя, старший полицейский сунул матери на подпись «Акт конфискации». Женщина вздохнула, ни слова не говоря, черканула закорюку в указанном месте. Эта расписка, во-первых, узаконивала право полицаев на грабеж, под видом конфискации («для нужд фронта»); во-вторых, давала шанс обратиться за возмещением ущерба: может быть, когда-нибудь потом, если представится возможность…

В городе начался ежедневный системный надзор за соблюдением порядка и очищения окружающей территории: арест лиц, враждебно настроенных к великой Германии (первая категория очень помогла в составлении списков), а у тех, кто не успел спрятать… излишки – «поплыли» со двора продукты, живность и личные вещи.

Хотя новая власть во всеуслышание заявила о том, что Германия не ведет борьбу с мирным населением, а ее основная задача – это избавление мира от тирании евреев и коммунистов, но на самом деле, дальнейшие события показали истинное лицо оккупантов и их рьяных помощников, начавших истреблять, ни в чем не повинных горожан.

Люди, пережившие оккупацию, часто рассказывали о взаимоотношениях между соседями, когда завистник мог составить донос, или шепнуть полицейскому, и тогда возникало больше неприятностей, чем от самих немцев, действовавших по собственной инициативе, или плану… В этом свете, естественно, дом Жилы – потенциальных врагов великой Германии, почти каждый день навещали с обыском; семьдесят лет прошло с тех дней, а лица немцев и полицаев, приходивших к ним, стоят перед ее глазами, словно она вчера закрывала за ними калитку.

Полицаи, которых Раиса Дмитриевна раньше не видела, и даже не подозревала об их существовании, уходя после обыска, норовили хоть какую-нибудь вещь забрать с собой. Раздели, разули, душу вынули, дом превратился в тюрьму с голыми стенами; некому защитить женщин и детей. Из одежды осталось только то, во что были сами одеты. Во время последних обысков полицаи, проверив комнаты, недовольно крутили носами – брать-то уже нечего в доме бывшего помощника директора шахты; начали посматривать на одежонку «коммунистов», что уже и одеждой, как таковой, трудно назвать – дети растут, и друг за другом донашивают вещи. Мать отнесла свои последние носильные вещи (пальто и сапоги) к Восковской Раисе Петровне, проживавшей в районе шахты «Фомиха». Только матушка вернулась – вновь подъехали полицаи; один из них начал придирчиво расспрашивать ее, мол, вчера ты в пальто была одета, где оно? «Сегодня обменяла на хлеб – уже съели», - раздалось в ответ.

Вскоре семья Жилы перебралась к Восковским. И там с обысками ходили полицаи, но уже никто сильно не обижал; иногда наоборот: какой-то немецкий холуй им приносил картофельные очистки. Неизвестно, что его подвигло на такие… жертвы, может быть, у самого были дети?..
Раиса Дмитриевна лично на казнях не присутствовала, но часто слышала об уничтожении наших горожан. Шурф, куда сбрасывали людей, был вроде бы недалеко от ее дома, на огородах, за посёлком. Правда, тогда посёлка-то было – 16 домиков, а за ними сразу степь начиналась. Она помнит место многих казней – шурф4 шахты «Крутилка». После войны эта выработка долго стояла открытой, лишь сверху на провал в земле было наброшено подобие деревянной решётки, чтобы случайный путник, или скотина, ненароком не провалились; но со временем ограждение сгнило, а в шурф начала лазить любопытная ребятня, поэтому его просто засыпали.

4 Меня в этом плане опередили члены совета городской организации ветеранов ВОВ г. Дзержинска. За сутки, перед тем, как я приехал к Абрамович Р., они съездили на место шурфа, но там не оказалось даже его признаков. И память ей не отказала, и по приметам нашла нужное место, но вокруг оказалось чистое ровное поле, заросшее редкой травой

Абрамович Р. Д. слышала и помнит разговоры о том, что была неудачная попытка достать трупы зимой 1944 года из шурфа шахты № 1-1 «бис», но людей просто не допускали в район, где проводились секретные спецработы, по извлечению тел погибших дзержинцев. Да и, ясное дело, зрелище было не из приятных.
Когда расстреливали возле здания бывшей фабрики-кухни, тогда полицаи ходили по ближайшим улицам, и сгоняли народ к месту казни. Будто бы этими мерами можно было что-либо изменить в сознании горожан, которые не могли даже представить себя на добровольной службе у новой власти.

На всю жизнь в ее памяти отпечаталась смерть двоих человек, повешенных в центре города, на том месте, где сейчас находится5… Это были Середа А. И. и Костенко М. М. (Середа А. И. – дальний родственник Р. Д.), оба жили в совхозе «Никитовский». Тела хоронить женам не отдали, и родственники так и не узнали, где, в каком шурфе, они покоятся. И все последующие действия, связанные с гибелью не одной сотни наших земляков, покрыты тайной, и никто ни из жителей города, ни из родственников погибших, так и не узнали – достали ли трупы казнённых патриотов города, или нет. Но если извлекли, хотя бы несколько тел, то обязательно собрался народ – проводить в последний путь…

5 Автор не счел нужным озвучивать точное место – пусть люди спокойно работают.

На вопрос: «Какой самый впечатлительный эпизод у вас остался в памяти об оккупации» – последовал ответ: - Страх. Страх остался в памяти. Мы смерти ждали каждый день, в течение 22 месяцев. Сколько лет прошло после войны, а страх до сих пор необъяснимо давит… Невозможно стереть прошлое…

Услышав откровения о страхе, не покидающем ее в течение семидесяти лет, я невольно вспомнил эпизод из личной жизни…1989 год. Забастовка шахтеров. Поддавшись чувству гордости за сплоченность рабочих рядов, я, к «гневу» голубятников – членов Стачкома, нарисовал и вывесил (слева от универмага «Москва») два безобидных плаката с текстами: «Партократов – к ответу!», «Шахтерам – пенсию чиновника!».

Когда плакаты уже сохли на полу (в доме), пришел мой отец – хотел предупредить, чтобы я держался в стороне от этих авантюристов. Увидев мое «художество», и прочитав тексты, он, совершенно не по возрасту, резко наклонился и хотел уничтожить мой труд. Я, правда, успел перехватить его за запястья рук, и спросил тоном, каким неизменно разговаривал с родителями – тихо и вежливо: «Папа, зачем? Не нужно».

Никогда не видел своего родителя в подобном эмоциональном возбуждении. Я буду помнить его слова, пока не отойду в иной мир: «Коля, сынок, поверь мне… Придет время – ты заплатишь своей кровью за каждую написанную букву…».
Конечно, я не внял совету отца, и понять его не смог. Не осилил…

Спустя двадцать один год, неожиданно оказавшись в новой для себя роли, я осмыслил, чем руководствовался мой отец, пытаясь помочь советом. Это был страх. Страх жил в крови нескольких поколений народов СССР, благодаря которым сегодня некоторые личности имеют: фабрики, заводы и пароходы, в то время, когда многим людям скоро будет нечем платить за элементарные вещи…

Что же его, бывшего беспризорника, отработавшего в шахте четверть века, выдержавшего угон в Германию (и уже там – выстоявшего), не боявшегося ни Бога, ни черта, и давно дышавшего воздухом свободы, могло заставить жить в страхе все последующие годы? Я вновь оказался в неприятном положении – у меня нет ответа…
$IMAGE6$
$IMAGE7$
Сегодня приходится удивляться: когда Савченко В. и Семенова Н. проделали гигантскую работу по воссозданию картины оккупационного периода нашего города, включая партизанское сопротивление, местное подполье, и т. д., то почему никто из живых свидетелей зверств немцев и полицаев, даже не упомянул о чудовищных местах казней – шурфах?
Выходит, не только Абрамович Раиса и мой отец пропитались страхом 30-хх!..

20.01.2011 г.