На войне, как на войне (ч. I)

Гозун Анатолий Степанович, воспитанник батальона морской пехоты. Награжден орденом Отечественной войны I ст., орденом «За мужество», югославским крестом1 «За храбрость на поле брани», болгарской медалью «Отечественная война», медалями «За взятие Будапешта», «За победу над Германией», и другими; Кавалер знака «Шахтерская Слава».

1 После разлада между И. Сталиным и И. Тито в 1948 г., А. Гозун оказался среди многотысячной армии кавалеров югославских наград, вызванных в военкоматы, и которым было предложено написать заявление об отказе от награды этой иностранной державы. В более взрослом возрасте, он сделал запрос, но получил ответ, что его вопрос невозможно решить, из-за пожара, уничтожившего архив.

Поколение автора воспитывалось, правильнее сказать, его пыталось государство воспитывать на примерах молодых патриотов, отдавших жизни за то, чтобы мы могли расти и жить свободными гражданами своей страны. Кто из нас не помнит имён: Виктора Талалихина, Лизы Чайкиной, Володи Дубинина. Не правда ли, несколько странное начало рассказа о Гозуне А. С.?
Под столь неожиданным ракурсом рассмотреть историю самого молодого (на сегодняшний день) участника ВОВ нашего города меня подвигло повествование товарища об эксперименте на курсах, где он обучает «продвинутую» молодёжь некоей модной и нужной специальности. Однажды он задал им вопрос: «Знаете ли вы, кто такая Зоя Космодемьянская?». Из присутствующих 30-ти человек никто не ответил. «И никогда не слышали, какой смертью она погибла?». Реакция та же.

- Хорошо, - продолжил он, несколько смущённый этим фактом, - пойдём другим путём. Кто из вас учился в третьей школе?
Несколько человек подняли руки.
- Чьё имя раньше носила пионерская дружина этой школы?
- Мы не знаем.
Он пожал плечами и вздохнул, для него опыт закончился более чем плачевно.
О знаменитой «Молодой гвардии» я специально не упоминаю, в виду того, что их жестокую судьбу разделили многие сверстники на территории СССР, и сделавшие для Родины гораздо больше, чем поджог своей школы, расклеивание листовок и хищение новогодних подарков Вермахта. Спалить же собственную школу, думаю, нашлось бы немало желающих, оттого, как нас учили и самое главное – чему учили, а некоторым личностям даже снилось подобное пепелище вместе с останками директора.

Иногда ненавязчиво, но довольно часто, приходит мысль – Александр Фадеев оказался в нужное время в нужном месте, и… родился идеологический коллективный образ бесстрашной молодёжи. Ведь будущие молодогвардейцы, возможно, ещё размышляли: война не дойдёт до порога их дома. Однако в это время молодёжь Дзержинска уже в полной мере совершала подвиги, нанося материальный ущерб в виде: засыпки песка в буксы охраняемых вагонов, груженных военной техникой, и «минирования» шипами просёлочных и шоссейных дорог, где на последних – образовывались многочасовые пробки. Молодые советские патриоты: Алексеенко Владимир Данилович, Поляков Егор Ефимович, Обуховский Анатолий Иосифович и Тарасов Николай Никитович во время боёв, когда линия фронта проходила через Дзержинск, подбирали различное оружие и боеприпасы. В будущем они собирались организовать отряд мстителей, для борьбы с гитлеровцами. В районе Новгородска (до 1951 года посёлок назывался Нью-Йорк), выбрав удобное место для засады, они забросали гранатами итальянский обоз, и хладнокровно оставили место своего первого боя. Ушли спокойно, потому, что преследовать их просто было некому. Враг понёс существенный ущерб в живой силе и технике.

Начав подбирать парней в группу Сопротивления, они доверились своему старому другу, который в разговорах постоянно твердил, что ненавидит своего отца – начальника полиции г. Артёмово. Для любой группы подпольщиков такой человек был бы находкой, но Николай Б. предал своих бывших товарищей, которых после двухдневных изуверских пыток, расстреляли. Тела погибших несколько дней пролежали под дождём и снегом. Подобные казни – привычное дело для оккупированного Дзержинска. Им было по 16-17 лет. Именно сейчас необходимо вспомнить – самому молодому участнику из, казненной оккупантами, группы, помогавшей разведчикам Красной Армии, и руководимой Зелинским П. Н. (1927 г. р.), было неполных двенадцать (!) лет.

Погибшая молодёжь жила духом ненависти к врагу, учась этому у родителей, в первую очередь – отцов, ушедших защищать свой народ от порабощения.
В то далёкое и волнующее время, не только земля Дзержинска рожала и воспитывала подобных патриотов. В селе Григорьевка, Лысогорского района, Николаевской области, 19.03.1933-го года, в семье директора школы Степана Александровича Гозуна и учительницы Евдокии Николаевны, родился первенец, которого назвали Анатолием, второй сын родился в 1936 г.

Казавшееся безоблачным, детство в сельской тишине нарушилось в 1939-ом году – отец, в качестве политрука, участвовал в Польском походе РККА, освобождая Западную Украину из-под ненавистного польско-панского гнета. Наконец, галицийское крестьянство вздохнуло воздухом свободы, а горожане вволю насытились хлебом, восторженно хваля новую власть, и открещиваясь от панской Польши.

Исполнив свой гражданский долг, Степан Александрович вернулся домой, но его вновь мобилизовали, в этот раз на работу в райком партии. Не успел забыть свист пуль – снова война – Финская. Возвратившись с зимней войны, попал на прежнее место работы – в райком. С первых дней Великой Отечественной войны, в боевом строю – политруком. Осенью 1942-го года самолёт, в котором находился старший Гозун, совершил вынужденную посадку в Сальских степях, в одном из оккупированных улусов. Три пилота и Степан двинулись навстречу своей судьбе. Боясь быть замеченными, сначала шли ночами на Восток, отдыхая днём в камышах, иногда прятались в рельефных складках местности – это в хорошем случае, а в худшем – рвали верблюжью колючку и ее использовали для маскировки. Так продвигались к линии фронта, пока не кончились продукты, вода, и не появилась слабость в теле, из-за которой переходы становились все короче и короче. Сколько дней они провели в пути – сбились со счёта. Но однажды на горизонте появились юрты. Ночью, подойдя ближе, решили сделать разведку, но по кругу обходить аул не посмели – могли потревожить сон чутких азиатских псов. Поэтому просто по-пластунски подкрались к крайней юрте. Оказалось – немцев здесь и в глаза не видели, а двух соплеменников, хотевших сплотить отряд для борьбы против Советов, они сами, мягко сказать, ликвидировали, а трупы отвезли далеко в степь, и, закопав, разровняли землю на могилах, чтобы только ветер и ночь могли знать, где спят вечным сном предатели вольного калмыцкого рода.

Местные жители кормили офицеров вскладчину, снабдили их тёплыми вещами. А те, в ответ, организовали круглосуточное дежурство, и всячески старались помогать.
Прошёл месяц, за ним – другой. Капитан Гозун свой партбилет и воинский билет вложил в портсигар, и на всякий случай, перед морозами, закопал в приметном месте.
Тихая, однообразная и… «беззаботная» жизнь в тылу у немцев, однажды январским утром взорвалась криком промчавшегося конника.
- Наши Элисту освободили!
Офицеры скоро засобирались в дорогу, несмотря, что до столицы было около сотни километров. Калмыки, снабдив их провиантом, дали проводника до следующего аула.

Через несколько дней летчики, во главе со своим политруком, переступили порог штаба какой-то воинской части. А ещё через десять минут все четверо очутились в разных комнатах особого отдела, объясняя, почему им удалось незаметно провести на вражеской территории столь долгое время. Друг с другом они больше никогда не увиделись. Прошёл месяц. Степан просил отправить его рядовым на передовую, чтобы восстановить доброе имя. Но, ни координаты упавшего самолёта, ни какой-либо другой довод в своё оправдание не принимался. Смысл задаваемых вопросов звучал примерно одинаково:
- Кто, когда, с какой целью вас завербовал?

Все-таки Степан сумел убедить своего следователя: его документы должны сохраниться. Видимо, сработал опыт политработника. Под конвоем отвезли (это просто какое-то счастье – поверили!) на указанное место. Документы были целы. Соответственно капитана реабилитировали, и он отправился на передовую, в стрелковый полк.
Вскоре из-за ранения, Степан попал в госпиталь. В это время, жена с двумя детьми, эвакуированная в Пржевальск (Киргизия), и работавшая учительницей, уже давно получила извещение, что старший политрук, капитан Гозун С. считается пропавшим без вести.
После получения первого письма от мужа, Дуняша (так он её звал в быту) от счастья, места себе не находила, а ошеломленные дети, будучи на седьмом небе от радости, устроили дикую пляску. Младший брат, начавший ходить в первый класс, говорил Толику: «Если наш папа – живой, теперь немцам – капут». Жили они на квартире у одинокой учительницы математики. Спали братья на одной кровати, потому, что в этом доме спать было больше негде.

Толик сдружился со сверстником Николаем, тоже эвакуированным. Однажды детское любопытство привело их на противоположную сторону города, где располагался большой госпиталь. Отец Толика не писал, куда, и при каких обстоятельствах он получил ранение, но парню было интересно, как вообще выглядят раненые солдаты, поэтому они, в свободное от школы время, долго крутились вокруг больничного здания. Однажды, из-за забора, ребят, покровительственным тоном окликнул раненый боец, в шинели, явно с чужого плеча, из-под которой выглядывала тельняшка.

- Эй, пацаны, довольно круги нарезать!
Ребята остановились с готовностью выслушать обратившего к ним незнакомца.
- Да, дяденька!
- Знаете, где здесь базар?
- Тут недалеко.
- Вас как зовут?
- Меня – Толик, его – Коля.
- Анатолий, возьми деньги, - рука отодвинула прибитую лишь вверху доску и протянула несколько червонцев, - купи две пачки папирос «Наша марка».
- А мы никогда не видели папирос на базаре.
- В чайхану зайдёте, и скажете буфетчику, мол, Жора-черноморец привет передавал, и просит папирос.
- Дяденька, так вы – матрос?
- Да.
- Матрос! – восхищённо воскликнул Николай, и друзья помчались в сторону базара, оставляя за собой два снежных шлейфа. Стоит заметить – зима в том году была снежная, но не богатая метелями, как в России, а снег шёл почти каждый день, но понемногу, обновляя город чистой, чарующей белизной.

Сдружившись с Георгием и его однопалатниками-моряками, юные приятели начали часто приходить к госпиталю; старались выполнить мелкие поручения раненых бойцов. И вскоре стали «своими». Медперсонал закрывал глаза на посещение ими палаты, где лежали чернофлотцы. Ребята заслушивались рассказами моряков о военных судах, боях, а дядя Жора даже участвовал в обороне Севастополя. Правда, Жору можно было с натяжкой назвать дядей, так как ему недавно исполнилось 30 лет.
Однажды, в конце января, Толик пришёл в палату один. Моряки обрадовано поздоровались, но по виду парня можно было сказать – что-то случилось.

- Почему нос повесил, юнга? – строгим голосом, но с улыбкой спросил Михалыч, бывший боцман канонерки, подорвавшейся на мине.
- Не дождавшись Николая, я зашел нему – им похоронка пришла на отца…
Люди, не раз смотревшие в глаза смерти, а иные и сами побывавшие в её объятиях, сразу посерьёзнели, и в комнате воцарилась тишина. Георгий поднялся со стула, подошёл к парню, положил ему руки на плечи:
- Послушай, Анатолий, - тот поднял глаза. - У твоего друга сейчас ни с чем несравнимое горе, и ты сейчас нужнее там. Иди – будь рядом с ним.

Согласно кивнув, Толик попрощался, но потрясенный смертью чужого отца, поплелся к себе домой, потому, что не было сил смотреть на слёзы друга и его матери.
Прошло несколько дней, и друзья вновь появились в «подшефной» палате. Два пациента уже выписались, а на их место положили вновь привезенных раненных. Наверное, главврач питал некую слабость к чернофлотцам, поэтому в палате, прозванной «Кубриком», находились только моряки.
В один из дней, за неделю до окончания февраля, Анатолий по заведенному обычаю, придя со школы, и, выполнив мелкие поручения матери, собрался идти к другу, а дальше – в госпиталь. И только он оделся, как в дверь постучали. Открыв её, увидел – на крыльце стояла девушка-почтальон. Они с Николаем иногда дразнили её, кидались снежками, но это было в прошлом году, пока друг не получил чёрную весть.

Анатолий улыбнулся:
- Привет!
- Привет, - произнесла она, и, не смотря ему в глаза, протянула казенный бланк, еле слышно прошептав, - вам письмо.
Сунула бумажку ему в руку и торопливо пошла со двора.
Руки перевернули бланк, а глаза выхватили кусок фразы «…верный воинской присяге, проявив геройство и мужество…». Стало неимоверно жарко, тяжело задышал, словно от нехватки кислорода. Посмотрел в спину убегающей почтальонки, и захотелось крикнуть:
- Не правда! Это какой-то злой человек придумал!
Посмотрел на дату и место гибели – 8 февраля 1944 года, Витебская область, Витебский район, д. Казаки2.

2 Гозун А. С. ездил на отцовскую могилу, благодаря пионерам-следопытам, разыскивавших родственников павших воинов в боях за освобождение Белоруссии от немецко-фашистских захватчиков. В сельсовете ему вручили две (!) амбарные книги, исписанные фамилиями погибших, предложив самому найти нужную фамилию.

Почему-то стало невыносимо жалко мать:
- Ведь я уже знаю о смерти папы, а ей ещё придётся читать, - совершенно нелепая мысль точила его.
Решил похоронку не относить матери в школу – пусть поживёт ещё несколько «живых» часов без этого страшного известия. Потом Анатолий достал письма отца и начал их читать, но на третьем «треугольнике» юная душа не выдержала, и он начал плакать. Но это не были детские слёзы обиды, пусть очень сильной. По щекам бежали скупые мужские слёзы бессилия! отчаяния! безысходности! – ведь он живёт в далёком Пржевальске, где-то в горах, на краю света, и не имеет возможности отомстить за своего отца.

- Буду мстить проклятым фашистам, и только – мстить! – прошептал Анатолий, но прошептал с такой силой, что если бы стены этого временного жилища могли слышать, то ужаснулись от его твёрдой решимости убивать незнакомых ему людей.
Скрипнула дверь – пришла мама. Сняла верхнюю одежду, подошла к печке, прижала к её боковой поверхности озябшие руки. Мечтательно произнесла:
- Скоро весна, - хотела спросить. - Уроки сделал? - Но тут её взгляд упал на стопку писем мужа, потом – на заплаканное лицо сына. Евдокия всё поняла… Бессильно опустившись на маленькую скамеечку возле печки, лишь смогла прошептать. - Подай…

История одиночного похода юного помощника в госпиталь повторилась, только теперь ребята поменялись ролями. Когда Николай ушёл, боцман, покрутив ус, вздохнул:
- Проклятая война. Сколько теперь безотцовщины будет в Союзе?
- Действительно, - кто-то несмело добавил, - а вспомните: что творилось с детской беспризорностью после гражданской войны? Страна всех поставила на ноги.
- То – беспризорщина, а это – убили отца, считай на глазах. Совершенно две разные вещи, - протянул Михалыч.
- Ты прав, - поддакнул Георгий.
- В нашей Керченской бригаде бронекатеров, когда меня ранило, было одиннадцать юнг, из них, больше половины – круглые сироты. Но это – не беспризорщина. Они уже дети государства, наши дети, - тут боцмана что-то… «пробило», он смахнул набежавшую подлую слезу. Резко встал, приняв серьёзный вид, скомандовал:
- «Кубрик», подъём! Всем на улицу – курить.

На его предложение никто не среагировал, а он же, подойдя к двери, оглянулся, и, пожав плечами, вздохнул:
- Как хотите…
Наступил март. Как весна, полностью вступая в свои права, одолевает зиму, заставляя весёлые, шумные ручьи стекать в местную речку, и далее – в Иссык-Куль, так и Красная Армия гонит врага с нашей территории, освобождая город за городом. Радуются в «Кубрике» - скоро на выписку, и – по своим частям.

Десятого апреля, подошедшие к госпиталю, ребята отметили необыкновенное возбуждение, царившее на его территории. А в «Кубрике» был настоящий праздник, по причине освобождения Одессы. Через часок, собравшись проводить ребят, Георгий им объявил:
- Послезавтра прощаться будете со всеми.
Мальчишки удивлённо вскинули на него глаза. На их немой вопрос, моряк поторопился дать ответ:
- Всё, вылечились. Погостили у вас – пора и честь знать, - хотел, как обычно пошутить, но вышло – известил, словно оправдывался.
Анатолий дёрнул за рукав друга:
- Выйдем, разговор есть, - потом повернулся к Георгию, - дядь Жора, посидите, никуда не уходите. Мы сейчас вернёмся.

Потеря близкого человека заставила его не только впервые задуматься: для чего живет человек, но и неожиданно обнажила проснувшееся самое страшное людское желание – убивать. Он ежедневно стал мечтать о том, как начнет сводить счеты с гитлеровцами за своего отца…
Во дворе госпиталя, они отошли от входа, чтобы их никто не услышал. Анатолий заговорщицки оглянулся:
- Николай, ты мне друг?
Последовал утвердительный кивок.
- После получения похоронки, я решил – нужно бежать на фронт, чтобы отомстить за отца.
- Я бы тоже сбежал, но ведь нас ссадят на первой же станции.
- А мы упросим дядю Жору. Он – мужик хороший и боевой. Видал, у него две медали «За отвагу».

- А как же наши матери – сами будут здесь жить?
- Война закончится – сразу вернёмся.
- Тогда вся надежда на моряков.
- По рукам? – Анатолию не верилось, что его друг так быстро согласился.
- По рукам!
Повеселевшие друзья зашли в «Кубрик», встали по стойке «Смирно», приложив руки ко лбу, игриво отдавая честь.
- Товарищ, - обратился Анатолий на правах главного заговорщика, - старшина второй статьи дядя Жора, у нас к вам имеется серьёзный разговор.
Георгий улыбнулся.
- Ну, если так официально, тогда идём – поговорим.

На улице ребята схватили его за руки.
- Дядя Жора, возьмите нас с собой.
- Не понял. Куда взять?
- На фронт. Мы мстить фашистам будем, - наперебой заголосили ребята.
- Нет-нет. Даже не мечтайте, и забудьте об этом. Вы сейчас должны, в первую очередь, думать о своих матерях, и быть им опорой. Кто же им поможет, кроме вас?
- Мы решили сбежать, значит, сбежим. С вами, или без вас, но всё равно фашистам отомстим.
Георгий слегка оторопел от подобной цели детской настойчивости. Прищурившись, он смерил взглядом Анатолия, будто впервые увидел его:
- Ты, с какого года?
- С тридцать второго.
- Год, или два – прибавил?
- Честное краснофлотское…
- Ну-ну.
- Мы с тобой, дядя Жора, быстрее доберёмся до фронта, - продолжал уговаривать Николай, - а если сами: или война закончится, или с «блатными» свяжемся…

Поставленный детской непосредственностью перед фактом, старшина раздумывал:
- Жестко отрубить – сказать – нет? Тогда можно ранить их сердца. И с этой раной им придется жить. Кем буду себя чувствовать, зная: вдовы могут потерять детей? Война ведь не спрашивает возраста у своих жертв. По пути сдать в комендатуру – и «волки сыты, и овцы целы», - пришла спасительная мысль.
- Две медали «За отвагу» носишь, а с двумя пацанами боишься связываться? – спросил Толик, будто бы ударил под дых.
От такой прямоты слов, на лице Георгия отобразилась гамма чувств, но выражала она – боль и страдание человека, которого неожиданно ужалила оса. Он тяжело задышал. С высоты своего роста посмотрел на парня, задавшего вопрос, затем растерянно оглянулся, словно ища ответ на стене здания. В поле зрения попал боцман, вышедший покурить. Их взгляды встретились, и Георгий махнул рукой, подзывая его.

- Ну, что у вас тут? – спросил, позёвывая Михалыч, подойдя к ним.
- Ты не поверишь, - сказал Георгий, - наши друзья просятся с нами, твердя: «Наше место на фронте!».
Боцман сразу посерьёзнел, начал покручивать кончик уса, не решаясь прямо отказать.
- Дядя Жора почти согласился. Осталось дело за вами, - уверенно вмешался в их разговор Николай.
Удивлённо скосив на них глаза, Михалыч обратился к старшине:
- Ты хоть немного соображаешь?
- Соображаю, - обречённо вздохнул Георгий, и выразительно посмотрел на Николая. Тронул боцмана за руку. - Отойдём.

Молча, направились к лавочке, окружённой молодыми, невысокими чинарами, и, усевшись, посмотрели сначала на ребят, затем друг на друга.
Боцман покачал головой – нет.
- Михалыч, где одиннадцать юнг, там и тринадцать.
- Не от нас зависит.
- Нас, всех семерых из «Кубрика», свела судьба – давай вместе думать, как будем выкручиваться из этой ситуации. Просто взять и оттолкнуть ребят – не имеем права, тем более они отцов потеряли. Ведь нельзя нам так поступить?
- Нельзя, - согласился боцман.

- Командованию, конечно, виднее, и выгода явная: получаем на заводе торпеды, сопровождаем их до самой Одессы, где потом определят нашу дальнейшую судьбу, и, возможно, вольемся в твою бригаду. Теперь ты – старший над нами, поэтому, насчёт ребят, принимать решение тебе. У меня скользнула мысль – через пару станций, шепнуть комендатуре, и те быстро доставят их домой. Но как потом мне, с гнильцой в душе, жить? При подъезде к станции, будут прятаться под брезентом рядом с торпедами, а на месте, где-нибудь пристроим. Решай, Михалыч!
- Ты, случайно, Жорик, не одессит?
- Нет, а почему спросил?
- Да гибкий ты какой-то. Понимаешь?

- Напрасно ты так… Детдомовский я. Из раннего детства ничего не помню. А память моя начинает свой отсчёт с керченского детдома, - ответил Георгий, и умолк, окунувшись в воспоминания.
- Ясно. Скажи им – пусть, хотя, - махнул рукой, - всё равно с родителями обманут. Но чтобы на всех станциях тихо сидели, как мыши, - согласился боцман скрепя сердце. – Тринадцать, так тринадцать, - забормотал он, и направился к входу в госпиталь. У дверей оглянулся на Георгия, обнявшего ребят за плечи, показал им кулак, но никто его недовольного жеста не заметил.

В назначенное время друзья прибыли на железнодорожный вокзал, где боцман, со своей командой, принял под охрану несколько платформ с грузом из морских торпед. Они подбежали к грузовому составу, весело переговариваясь. Первым их встретил Георгий, скептически осмотрев, недовольно покачал головой:
- Всё-таки решились.
- Так точно! – отрапортовали мальчишки, не сводя глаз с его регалий, блестевших на чистой, отутюженной форме.
- Документы оставили дома?
- Да, как ты сказал, дядя Жора.
- Правильно, может быть, матери хоть будут лишний паёк получать.
- Записки оставили?
- Да.
- Не врёте?
- Честное слово.

Георгий провёл короткий инструктаж – где, когда и как прятаться, а так же об особых правилах поведения для несовершеннолетних моряков, как он называл ребят, не забыв упомянуть, что, при первом же нарушении, он их спишет на берег, в чём они, судя по его суровому виду, не сомневались.
До отправления поезда оставалось полчаса. Ребят покормили. Михалыч несколько раз смотрел время на ручных часах. Дождавшись, когда минутная стрелка сравнялась с часовой – пора в путь, он дунул в свою дудку, затем скомандовал:
- Отдать концы!
И в тот же час раздался гудок паровоза, вагоны дёрнулись, и поезд, набирая скорость, понёс беглецов в неизвестность. Смотря через открытую дверь теплушки, на оставшийся позади Пржевальск, однотонный горный пейзаж, Анатолий спросил у своего друга:
- Не жалеешь?
Николай пожал плечами:
- Поживём – увидим, но пока – нет.

Потянулись однообразные дни. Ребята, влившись в команду моряков, слушались беспрекословно, впитывали в себя, словно губка воду, морские термины. Первый раз им пришлось прятаться во Фрунзе. Сквозь дырочки наблюдали, как вдоль платформ сновали военные без оружия, но с чайниками в руках. В трёх метрах от их укрытия, боцман, со свирепым лицом наседал на начальника станции, размахивая предписанием, зажатым в кулак, и до хрипоты крича на него:
- Под трибунал пойдёшь. У меня срочный груз!
На что тот отвечал:
- У меня – все – срочные грузы.
Потом появился Георгий, начавший деловито обходить штабель, поправляя брезент. Остановившись напротив убежища, участливо спросил:
- Ну, как вы там, терпимо?
В ответ раздался детский шёпот:

- На войне, как на войне.

Удивлённый старшина пробормотал, заботливо расправляя складки:
- Быстро взрослеют. Слишком быстро, - затем, подойдя к борту платформы, «подлил масла в огонь», обратившись к боцману:
- Да что с ним нянчиться? Его, саботажника, уже сейчас можно смело к стенке ставить.
- Это я – саботажник?! – взвился начальник станции.
- Ну не я же? Твоё счастье, что мы не в прифронтовой зоне находимся – лично хлопнул бы, - высказался Георгий, буравя взглядом железнодорожника, и сделав, при этом суровое лицо. В ответ начальник станции разразился тирадой из часто встречаемых, но никогда не печатаемых на страницах газет и книг, слов. Через десять минут раздался зычный голос Михалыча:
- «Кубрик» - по местам! Отправление!

Мальчишки перебежали в теплушку, и вскоре состав отправился. Такая картина повторялась на каждом, более-менее крупном, железнодорожном узле, пока не прибыли в Харьков. Освобождённый Харьков представлял собой нерадостное, жалкое зрелище. Насколько хватало глаз – разруха (это даже мягко сказано), просто наши герои оказались перед панорамой, имя которой – колоссальная руина. Кладбище3 даже больше подходит, потому что в четырёх сражениях за Харьков и за время его двукратной оккупации воюющие стороны потеряли людей больше, чем где-либо ещё в истории Второй мировой войны, включая Сталинград. А ещё было еврейское гетто, в районе ХТЗ, и Дробицкий Яр, и в декабре 1941-го, в Харькове, гитлеровцы впервые ввели в действие печально известный фургон-«душегубку». Обо всех этих новостях – интересных и ужасающих, ребята узнали из разговоров моряков, подъезжая к Харькову. Задавая порой наивные вопросы, ребята получали довольно обширные и шокирующие своей правдой ответы.

3 Посетивший город в 1943 г. писатель Алексей Толстой писал: «Я видел Харьков. Таким был, наверное, Рим, когда в пятом веке через него прокатились орды германских варваров. Огромное кладбище…».

Проехав от Волги до Харькова, они нигде не видели подобных значительных разрушений, поэтому, во время стоянки, не усидев в своём убежище, без спроса тихо соскользнули с платформы, и отправились смотреть на остатки железнодорожного вокзала. Обойдя его с тыльной стороны, неожиданно наткнулись на патруль комендатуры. Бежать было бесполезно – среди редких прохожих не затеряешься, да и молодые солдаты, через минуту, догонят. Офицер, жестом, подозвал их ближе.
- Вы с родителями?
- Мы домой возвращаемся, но случайно отстали, - как можно жалобнее, протянул Николай, и торопливо начал объяснять, - мы дорогу знаем. И уже завтра встретимся со своими мамами.

- Ясно. А ваш дом, конечно, на Украине?
- Да, товарищ офицер, село, - начал отвечать Анатолий, но тот перебил его, улыбаясь.
- Сегодня у всех путь один – Запад Украины, Запад Белоруссии, Прибалтика. Как будто началась какая-то эпидемия детской болезни…
Друзья переглянулись, и наперебой уверенным голосом попытались сказать ему свою правду:
- Мы – домой, дяденька, честное слово.
- Разговор окончен. Рядовой Ежов, доставить задержанных в комендатуру, для последующей отправки домой.
- Есть!

Мальчишки поплелись, сопровождаемые патрульным, на лице которого было написано – служака, с таким не договоришься.
Невообразимая тоска сжала душу Толика. Показалось, что полученную похоронку на отца, он воспринял даже легче, чем сегодняшнее задержание.
- Теперь разбираться – кто прав, и кто виноват – нет смысла, - мысли роем закружились в голове. - Ведь осталось проехать всего 3-4 дня, и мы стали бы моряками. Георгий будет переживать, метаться по перрону, среди составов, ища нас.
Рухнули все надежды. В последний раз, Анатолий посмотрел на руины вокзала и увидел своё спасение – чуть поодаль стояло полуразрушенной здание общественного пользования. Мгновенно в голове родился план, и, поравнявшись с ним, показывая пальцем, парень обратился к конвоиру:
- Товарищ солдат, мне по нужде нужно.
- Не положено.

- Ну, как знаешь, - затем остановился у дерева, мимо которого они проходили, и взялся руками за брючки, словно намереваясь их снять.
Солдат сплюнул на землю, выражая, таким образом, своё возмущение:
- Этого ещё не хватало! Иди! – кивнул на туалет.
- А ты, не хочешь? – обратился Анатолий к своему другу.
- Хочу.
- По очереди, - распорядился солдат. – Иди быстрее. Была охота с вами, шантрапой, связываться.

Анатолий вошёл в здание, ловко перемахнул через разрушенную заднюю стенку, и, не оглядываясь, пустился бегом в сторону своего состава. Отдышавшись в своём убежище, рассказал Георгию о случившемся задержании, на что тот ответил:
- Я предупреждал вас – с комендатурой шутки плохи.
До самого отправления состава, Анатолий надеялся: друг всё-таки умудрится сбежать, но так его и не дождался.
Боцман после принятого доклада о ЧП, сначала улыбнулся, затем, напустив на себя строгий вид, что ему искусно удавалось, начал поучать будущего юнгу:

- Понял, к чему приводит нарушение дисциплины? – дождавшись утвердительного ответа, продолжил – Это здесь, на суше, может обойтись. Но если в море не выполнить приказ – отправишь себя и своих товарищей на дно. Запомни сегодняшний день, и пусть он будет тебе наукой. И если твоего друга домой отправили – это даже очень хорошо. В бригаде одиннадцать юнг, и вас – двое, уже чёртова дюжина. Нехорошее число, а будет вас двенадцать – всё нормально. Понял, хоть что-нибудь из сказанного мной?

Шмыгнув носом, Анатолий попытался бодро ответить, но голос задрожал, сломался, и он смог лишь тихо прошептать: «Да». Михалыч, добродушно похлопав его по плечу, скомандовал: «Свободен».
До самой Одессы, Анатолий ни разу не спрыгнул на землю, ни заикнулся, чтобы сбегать за кипяточком, либо ещё за чем-нибудь. Он не замечал, как Георгий с боцманом иногда многозначительно переглядывались, при этом тихо посмеиваясь.
Проезжая уже по территории Одесской области, Михалыч завел, словно невзначай, разговор о юнгах – кто они такие. Начал издалека:
- В мае прошлого года приказом наркома адмирала Н. Г. Кузнецова была создана Спецшкола юнг ВМФ с дислокацией на Соловецких островах. Для учебы отбирали 15-16 летних юношей, имеющих 6-7 классное образование, поэтому многие мальчишки исправили свои документы, чтобы успеть попасть в школу до окончания войны.

Анатолий слушал спокойный и обстоятельный рассказ боцмана об учебке, и чувствовал, за непростым повествованием кроется какой-то подвох. Только его суть, сколько ни силился, мальчишка понять не мог.
- В Красной Армии сейчас много юнг и «сынов полка», но больше всего мальчишек воюет в партизанах. А согласно международной конвенции, юношам моложе 18 лет, в армии места нет. В школу юнг, о которой я рассказал, набирали добровольцев с письменного согласия родителей.
- Михалыч, а зачем ты мне все это рассказываешь?
- Потому, сынок, что меня в штабе спросят: «Детский сад решил устроить за нашей спиной?».

- Мне не нужно 18 лет. Я не служить иду, а – мстить…

Боцман понял – дальнейшая попытка продолжить просветительно-пояснительную работу – бесполезная трата времени.
В пункте назначения «Кубрик» сдал груз. Пока искали штаб, прошли по улицам Южной Пальмиры. От этой «экскурсии» в памяти остались лишь воронки, груды развалин, искалеченные вечнозеленые деревья, да разрушенный железнодорожный вокзал – картина, к виду которой Анатолий уже привык. Взорванных, и уничтоженных до основания, вокзалов, на своем долгом пути, он повидал немало, но почему-то изо всех запомнился лишь одесский.

Оказывается – через десять дней после освобождения Одессы, была вновь образована Дунайская военная флотилия в составе Черноморского флота на базе расформированной Азовской флотилии. Поэтому в штабе, на каждого из семерых моряков, сопровождавших груз, уже лежал готовый приказ, определяющий, кому и где служить. Михалыч попросил командира своей 1-й Керченской бригады бронекатеров, Героя Советского Союза капитана 2-го ранга П. И. Державина, чтобы паренька приписали вместе с ним на БКА-33, где ходил капитаном Герой Советского Союза гвардии старший лейтенант К. И. Воробьев. Боцману пришлось рассказать и о Пржевальске, и о проколе в Харькове. Комбриг, удивлённый такой настойчивостью мальчишки, всё-таки возразил:
- Я понимаю ваше стремление быть добрым, но пока вы были на излечении – к нам ещё один прибился. Уже двенадцать!

Боцман нахмурился, и, подержавшись за ус, продолжил убеждать:
- Он – последний. Недолго осталось ждать, когда война закончится…
- Катерам предстоит слишком много работы…
Всё-таки сумел Михалыч уговорить капитана 2-го ранга, под командованием которого воевал уже два года, и Анатолия оставили в бригаде. Но для начала паренька определили в 369-й отдельный Керченский батальон морской пехоты.

Комбат С. Г. Григорьев лишь глянул в сторону прибывшего мальчишки, и, отвернувшись, распорядился:
- Анику-воина отвести в санроту: мыть, стричь, брить, - неожиданно, словно, что-то вспомнив, вновь посмотрел на паренька. - Отставить «брить»; кормить, учить, через три недели – в строй. Третий год идет война – безжалостная, не на жизнь – на смерть. И победитель должен быть один – это мы, но для этого у нас каждый боец на счету. Понял?
- Так точно, товарищ майор!
- Понял? – задумчиво переспросил комбат, словно разговаривая сам с собой. – Вот и хорошо.

Услышав: «через три недели – в строй», сердце Анатолия готово было выскочить из груди от радости – скоро, скоро сбудется его мечта. Но потом, правда, фраза «каждый боец на счету», тоже отложившись в памяти, не давала покоя – он не мог понять, что же все-таки майор имел в виду…
Получив «добро», батальонный старшина поставил новоиспечённого юнгу на довольствие. Выдали Анатолию новенькую форму самого маленького размера. Детской радости не было предела, глаза искрились счастьем: он – юнга, и скоро начнёт мстить фашистам. Форму, правда, пришлось ему самому перешивать – таков морской закон. Пока подгонял её под свой размер – все пальцы исколол. Он понимал – делать нечего – мама осталась дома, и рассчитывать теперь приходится только на самого себя. Орудуя ножницами и иголкой с ниткой, слышал иногда лёгкий смех в кубрике.

Приведя в порядок гимнастёрку, клёш и прочие атрибуты своей одежды, включая и эбонитовый «жёлудь», спросил у моряков:
- А когда же у меня будет оружие?
Взрыв смеха обескуражил его. Он не мог понять самой причины их веселья. Ведь ему, как военному человеку, теперь должны выдать личное оружие, ведь не с голыми руками идти в бой с фашистами. Освоившись на катере, через пару-тройку дней написал письмо матери.