Как это было (ч. III)

Как это было
(часть III)

Вогнав пять игл в левую кисть, Котляр отошёл и полюбовался своей работой. Из-под каждого чёрного ногтя торчала игла, по которой медленно стекала кровь.

Благодаря партизанам, жители узнавали о поражениях гитлеровцев под Сталинградом, и о победе наших войск в битве на Курской дуге. Воспрял духом народ. Некоторые полицаи и немцы присмирели, в смысле, стали несколько гуманнее относиться к населению. А иные, правда, прямо противоположно – совсем озверели, чувствуя, что рушатся, уходят в небытие их мечты о новой жизни, где они, и их дети, будут полноправными хозяевами.
Начались жнива последнего оккупационного года. Весь взрослый люд вышел в поле хлеб убирать – носят скошенное, снопы вяжут.

Присматривая за детьми, и в то же время, стараясь не сидеть без дела, Вера решила, не спрашивая разрешения у мамы, перешить своё демисезонное пальто на юбку и жакет, надумав, таким образом, справить себе обновку. А то вечером, девушки, собравшись погулять, надевают юбки и пиджаки, чтобы не простыть, прогуливаясь у реки. У нее же ничего нет – ни поддеть, ни на плечи накинуть. Вера взяла ножницы и начала кроить. Скоро инструмент во что-то упёрся. Вытащив комсомольский билет, она отложила его в сторону, и продолжила начатый процесс. Вот и прекрасно! Из одного незавидного пальто, получились две прекрасные вещи, остаётся только обметать край среза. Приготовила иголку, нитку. Сделав первые стежки, Вера встала, чуть отошла, и, посмотрев на рождение новой вещи, осталась довольна – девчата умрут от зависти. С новой силой закипела работа в молодых руках.

Неожиданно усилился непонятный шум, идущий с улицы. Вера, увлечённая своим занятием, поначалу на него не обратила внимания. Выбежав во двор, увидела – через один двор от них, горит крыша на хате. Вернувшись в дом, крикнула: «Ой, тётя Ганна, присмотрите за детьми, а я побегу помогать тушить, иначе мы сгорим!» – и убежала.
В это время, от Чапыхи (вдова, лет пятидесяти от роду), жившей наискосок от Ганны, вышел квартирант – немец. Равнодушно посмотрел на суетящихся, у горящей хаты, людей, и вошёл в калитку, из которой недавно выбежала Вера Вилкова. С началом оккупации, раннее раскулаченная Чапыха вернулась в свой законный дом. Избрав странный метод мести Советской власти, она пускала на постой красноармейцев, выходивших из окружения, и бежавших из плена, кормила, а, усыпив бдительность, выдавала их гитлеровцам. Она творила своё чёрное дело очень искусно, поэтому, этот факт стал достоянием масс лишь перед самым освобождением. Более сотни молодых и смелых солдат, оказались жертвами её гнилой душонки. Войдя в раж, куркулька (так её прозвали соседи), этим же манером избавилась от мужа, указав на него, как на коммуниста. Никто так и не узнал: какую цель она при этом преследовала? Списала со своих счетов мужичка: то ли за ненадобностью, то ли по старости…

Чапыха послала своего постояльца (возможно, здесь нужно искать первопричину грехов?) за курочкой. Надо полагать, захотелось ей лёгкого супчика сварить, или «вояку» накормить, но своего хозяйства не было, поэтому она его отрядила в ближайший двор, где водилась птица. Правда, тех кур было всего пять штук, и держали их ради малых детей. Тот, отворив дверь, начал звать хозяйку:
- Матка, матка, курку давай!
Однако ответа не услышал. Вера, попросив Ганну присмотреть за детьми, впопыхах не заметила – кричала в пустоту. Хозяйка давно куда-то ушла.
Проситель, войдя в хату, ещё раз позвал хозяйку – никого. Прошёлся в одной комнате, во второй – на столе увидел какое-то удостоверение с фотографией человека, которого он недавно видел. Сунул книжечку в карман, во дворе поймал первую попавшуюся курицу, и отправился назад. Возвращаясь домой, Вера увидела удалявшегося немца, дождавшись, когда он скроется, прошмыгнула в калитку. Увидев у него в руке кудахчущую добычу, мысленно попрощалась с нею: что с воза упало – то пропало.

Усевшись за прерванную работу, рассеянно посмотрела на стол – словно чего-то не хватает. И тут её обожгла мысль: комсомольский билет пропал. Перевернула все вещи на столе – точно исчез, но, кроме вора с курицей, его больше некому было взять. Страх за семью, лавиной обрушился на девушку; вернувшейся хозяйке, сразу рассказала о билете. Та, сообразив, чем им всем может стоить обман с фамилиями, отправилась к Перегородам на поле, где они косили хлеб. Елена, услышав новость, тихо вскрикнула, и, потеряв сознание, упала на валок пшеницы. Оставив маму на попечение Ганны, сёстры побежали домой. Опоздали. «Удостоверение» уже было отдано Чапыхе, и та объяснила, мол, Вера Перегорода – есть самый первый и надёжный помощник Коммунистической партии, а таких необходимо срочно ставить к стенке. Дуня с Катей лишь успели увидеть, как уводили младшую сестру. В тот же вечер, Григорий отвёл всех Перегород к какой-то бабушке, жившей вдвоём с внуком, и приказал никому не выходить, пока не выяснятся все обстоятельства, связанные с арестом Веры.

К удивлению, обыска не делали, просто комсомолку забрали и отвели в комендатуру. Там у них была специальная небольшая комнатка для задержанных врагов великой Германии, в которой зарешёченное окно исключало возможность побега.
На пороге камеры Вера получила ощутимый пинок полицейским сапогом, и, жалобно ойкнув, влетела внутрь. Дверь с шумом захлопнулась, подчёркивая, – ей уже точно не выбраться отсюда, тем более вспомнится недавний побег.

Помещение не пустовало, здесь находилась женщина. Присмотревшись к ней, девушка узнала сокамерницу – это была местная учительница Настя. Почти неделю она здесь «живёт». У неё долгое время скрывались: некто Александр, красноармеец, сбежавший из лагеря, и такой же безвестный грузин, исчезнувший из пересыльного пункта. Отыскав людей, связанных с подпольем, Настя переправила своих постояльцев в партизанский отряд. Но неизвестный «доброжелатель» донёс на неё. Пришли с обыском, опоздав всего лишь на одни сутки. Полицаи тщательно перевернули в доме всё вверх дном, однако не нашли ни одной улики, указывающей на присутствие посторонних людей в её жилище. Сейчас учительницу планомерно физически обрабатывали местные мастера допроса, но, кроме отрицания связей с подпольщиками, ничего не добились.

Следующим днем, Веру повели на первый в жизни допрос. Вопросы задавал Котляр, арестовавший и доведший до могилы Сашу, взорвавшего поезд. Изо всех полицаев, он был самый жестокий и изощрённый в пытках. Если не получал от человека нужных ему признаний, то медленно, день за днём, мучил арестанта, пока не добивался признания, или сводил в могилу. Комендант, после первых посещений дознаний, перестал вообще проявлять интерес к допрашиваемым людям, потому, что, столкнувшись с ними, приходилось терпеть возле себя Котляра, от откровенных пыток которого начинало тошнить, не только переводчицу, но и его, преданного солдата фюрера, прошедшего с боями от Франции до Полтавы, и имеющего два ранения.

На Веру, вернувшуюся в свою камеру, неожиданно снизошло успокоение – на допросе даже ни разу не ударили, а, в дверях, не дали пинка, позволив спокойно войти. «Если так дальше пойдёт, то можно и здесь отсидеться», - подумала она.
На второй день, Котляр спрашивал Веру о том же, о чем и предыдущим днём. Получив на них старые ответы, начал меняться в лице. Медленно закипая от лютой ненависти к держащейся с достоинством девушке, он вскочил, подтащил её к входу, и начал поочерёдно зажимать дверью первые фаланги пальцев. Слабые попытки освободиться от его цепких рук, закончились безрезультатно. Разве может ягненок оказать сопротивление матерому волку?

Вера никогда не испытывала таких страшных ощущений, и даже со стороны не наблюдала за чужими людьми, терпящими, что-либо подобное. Через четверть часа кончики пальцев распухли, из-под некоторых ногтей текла кровь. Вместе с нестерпимой болью, пришло чувство, будто с каждым ударом сердца, в её теле одновременно бьют десять колоколов, но слышен не их малиновый звон, а десять болевых ударов, нанесенных чем-то большим и тупым, от чего изнутри стонет каждая израненная клеточка девичьего тела.
Когда уводили арестантку, он сказал ей вдогонку:
- Сегодня были цветочки. А завтра, для тебя, жизнь приготовит новые «радости», если маленькое комсомольское отродье будет продолжать упорствовать в своём нежелании помочь великой Германии.

К утру пальцы распухли и стали неестественно похожи на палочки для игры в городки – такие же короткие и толстые. Со второго дня пребывания в комендатуре, Вера, уходя на допрос, на пороге своего смертного жилища, уже прощалась с жизнью.
Котляр встретил её с улыбкой. Явно издеваясь, внимательно спросил:
- Как спалось?
- Вашими молитвами, - буркнула она в ответ.
- Вот видишь – значит, у нас с тобой ещё не всё потеряно. Помнишь, о каких несложных вещах, я у тебя вчера спрашивал?
Вера безвольно кивнула головой.
- Говорить будем?
- Мне нечего добавить.

- Есть на свете различные уровни обмана, но ты не владеешь, ни одним из них. Хотя бы попыталась обмануть, чтобы мне не скучно было. Ах, как же я забыл: комсомольцы воспитаны вне лжи! Вам нельзя врать, иначе потом с этим грузом будет тяжело жить. Напрасно, девочка, сопротивляешься. Но ничего страшного в этом явлении нет, сейчас я попытаюсь снять с твоей души это бремя...
Полицай вызвал помощника. Вдвоём они усадили девчонку на специальный стул, крепко привязав руки к подлокотникам.
- Свободен, - распорядился кат. Дверь за подчиненным закрылась, и Котляр остался наедине со своей жертвой.
- Меня интересует не много: где твой отец, дядя, и кто тебе посоветовал зашить билет в пальто? Отвечаешь на два любых вопроса, и ты – свободна. Я тебе обещаю!

Перегорода горько улыбнулась. Тот понял её улыбку, соответствующую вчерашнему ответу: «Нет!». Достал из стола металлическую коробочку, раскрыл её и опрокинул. На столе, в солнечных лучах, засверкала куча разномастных иголок.
Вера сразу поняла, что за этим последует. Но ей казалось – если после вчерашних мучений не отдала Богу душу, тогда не страшна никакая боль.
Она ошибалась, глубоко ошибалась.
Первая игла вошла под ноготь легко и быстро, но болевое ощущение было такое, словно палец надрезали, и две половинки начали тянуть в разные стороны, намереваясь разорвать.
Смотря в её расширенные от боли и ужаса зрачки, Котляр «участливо» спросил:
- Ну, не очень больно? Ты меня слышишь?

Впервые столкнувшись с такой упорной мерзкой девчонкой, он начал терять терпение. Эта сволочь заставила его удивляться. Она не единственная, кто не признается. Их, упрямых, уже достаточно прошло через его умелые руки и отправилось на небеса. Те не просили, не молили о пощаде, но хотя бы кричали от боли, ругались, проклиная и его, и великого фюрера. Все они умерли по-человечески, как положено: с болью, воплями, проклятиями. А эта, молодая стерва, молчит. Наверное, мир перевернулся…
Вторая игла входила гораздо медленнее. Боль не притупилась, она стала обжигающей, объёмной.
После третьей, показалось – одновременно с ней, вонзаются иглы в пальцы ног.
Вогнав пять игл в левую кисть, Котляр отошёл и полюбовался своей работой. Из-под каждого чёрного ногтя торчала игла, по которой медленно стекала кровь.

- Замечательная картина, - подумал главный дознаватель Федоровской комендатуры. - Но молчит чертёнок. Непорядок. Эй, Верочка! – обратился к арестованной. Та подняла голову, и отсутствующим взглядом посмотрела на своего мучителя. – Пошевели пальцами, - потребовал он.
Вера попробовала – ничего не получалось.
- Будет и на моей улице праздник, если, конечно, выберусь отсюда. Должна выбраться отсюда. Не знаю, каким способом, но просто обязана выпутаться, – рассеянно думала она, уставившись на кровавое пятно на полу, и не замечая катящихся слёз.
- Пошевели правой рукой,
Правая рука ещё работала.

- Где отец, дядя, и кто посоветовал тебе зашить билет в пальто? – откуда-то издалека донеслось до неё. – Последний раз спрашиваю.
- Последний раз спрашиваю, - она тихо повторила чужие слова. Голова безвольно упала на грудь.
- Шутим, значит, - зловещей интонацией произнёс Котляр. Взял Веру за подбородок, приподнял голову и отпустил. Хмыкнул. - Не притворяется.
Налил в стакан воды из графина, напился. Налил ещё, до краёв, и с силой выплеснул в лицо, потерявшей сознание Веры. От резкого холодного душа она встрепенулась, дёрнулась, норовя встать, но, увидев путы и свою левую руку – вспомнила: где она, и что с нею происходит. Расширенными от ужаса глазами вперилась в своего палача.
- Помнишь, о чём я тебя спрашивал?

Последовал кивок.
- Скажешь?
Вера отрицательно покачала головой.
- Ты у меня будешь на коленях ползать, умоляя, чтобы я тебя поставил к стенке, - злобно прошипел Котляр.
В дверь постучали.
- Да! – гаркнул он недовольно.
- Господин унтер-офицер, вас господин комендант вызывает, - доложил полицай.
Котляр ушёл. Вернувшись через пять минут, он спросил:
- Ты ещё жива?
Затем надел перчатки, вытащил иглы, аккуратно протёр их, и заботливо уложил в ларец.

- Вера Дмитриевна, ты даже не представляешь, как тебе сегодня повезло. Но лично мне спешить некуда. У нас с тобой будет завтра денёк, потом ещё, и ещё…
Пытки иглами и дверью, продолжались ровно неделю, изо дня в день. На восьмые сутки её не вывели на допрос.
Вера решила – очевидно, расстреляют. Настя, сама с такими же руками, но вдобавок с избитым синим лицом, успокаивала подругу по-несчастью:
- Нет. Не расстреляют. Во-первых, на смерть отсылают в Карловку, а во-вторых, этот палач просто так от тебя не отстанет.
Учительница оказалась права. Следующим утром девушку ввели в кабинет дознания – так Котляр любил называть свою пыточную.
- Руки покажи.
Вера подняла ладони.

- Переверни. Ага. Плохо дело – пальчики загноились. Нужно лечить, иначе гангрена начнётся. А я склонен располагать – когда-нибудь мы все-таки найдём с тобой общий язык. И тогда твои руки пригодятся Германии.
Арестованная, молча, слушала словесный поток. Она потеряла всякую надежду на скорое освобождение. Хотя мысли о неминуемой смерти даже несколько успокаивали. Не хотелось испытывать новую боль. Рук она не чувствовала, на их месте всё болело, стреляло, и казалось – ежеминутно каждый сустав на пальце кто-то ломал. Из-под восьми ногтей, сочился гной.
- Эх, девочка, все-таки мне почему-то жалко тебя, - с дрожью в голосе проговорил полицай. - Тебе – мужика бы хорошего, да детей рожать, а ты с нами в кошки-мышки играешь.

Вера почувствовала, как под спутанными волосами покраснели уши.
Ее вновь усадили на стул, привязав руки, но не к подлокотникам, а вдоль стула. По бокам поставили по небольшой скамеечке, на них – по тарелке, но так, что пальцы оказались лежащими в них. Девушка затаила дыхание в ожидании новой пытки.
В посуду налили простой воды. От ощущения чистоты и прохлады, боль немного ослабла.
- Вот видишь, как хорошо тебе стало, - голосом, полным добра и сочувствия, обратился Котляр к своей жертве. – А ты не хочешь говорить.
Вера тяжело вздохнула, гадая, о возможных действиях, последующих за его вкрадчивой речью.
Не угадала.

Истязатель достал из стола мешочек, развязал, и со словами: «На вес золота, а приходится, ради тебя, Верочка, идти на такие большие жертвы», - достал соль и начал посыпать её пальцы. Резкая боль поднялась вверх, от кончиков пальцев, и, заполнила всё тело. Сколько длятся пытки, она не знает, счёт времени утерян. Утром – уводят, это она чётко усвоила, когда приводят назад – не знает, иногда сознание возвращается уже в камере.
К концу второй недели, Котляр уяснил – ничего не добьётся от этой упрямой девки, тогда, взяв бритвенное лезвие, начал ей резать правую руку выше запястья. Но резал вдоль, и умело, стараясь не перерезать вены своей жертве, иначе она скончается от потери крови, а его потом обвинят в излишней жестокости9. Это был последний день пыток. Нелюдь доложил коменданту, арестованную необходимо отправить в Карловку, на (любил он повторять это иностранное слово) утилизацию. Больше с ним Перегорода не встречалась.

9 Спустя 20 лет, по окончании войны, в Днепропетровске Котляра случайно опознала женщина из Полтавы, приехавшая навестить свою дочку. Предатель приговорен к высшей мере наказания.

На следующий день, в камеру, вместо выводного, вошёл старый дед, не понятно по каким причинам оказавшийся в полицайских рядах; поздоровался, словно испрашивая разрешения, и сообщает:
- Деточки, вас через два дня повезут в Полтаву.
- А почему в Полтаву? – спросила Настя.
- Не знаю. Но говорят: если привозят туда из других мест, то людей запирают в огромный морозильник, а потом выбрасывают. Может быть, это просто слухи?
- Деда, а ты знаешь, из чьего двора её взяли? - она кивнула на Веру.
Полицай согласно кивнул.
- Сходи, дедушка, и расскажи хозяйке эту новость.
- Хорошо, дочка.

Дед не обманул, и вскоре Елена с дочерьми гадали, что же можно предпринять для спасения Веры. Дядя, безусловно, отпадает. Староста не вхож в комендатуру, и его нельзя нечаянно выдать. Бабье радио передавало – бои идут уже под Лозовой, и поэтому нужно торопиться, иначе дочку придется вычеркнуть из списка живых.
Евдокия вдруг зашлась румянцем, словно от стыда, нервно вскочила, опять села.
- Я знаю – через кого можно действовать…

У коменданта была русская переводчица Мария. Однажды она, увидев на Евдокии красивое новое (неношеное) платье, пристала к ней с просьбой: «Продай обновку!». И назвала довольно приличную сумму, но та ей ответила: «Я немецкой подстилке ничего продавать не буду». Вспомнив этот случай, Дуся собрала все свои лучшие вещи, и отправилась к переводчице. Часовой, стоящий на посту у дверей комендатуры, вызвал Марию. Она разрешила пропустить пришедшую женщину. Уединившись в комнате, Евдокия открыла чемоданчик и предложила: «Выбирай, что глазу любо – будет твоим, но помоги». Долго объяснять Марии не пришлось; переговорила с комендантом, и через час Елену и Дусю вызвали к нему. Немец начал разговор издалека, а Перегороды слушают, да на ус мотают.

- Сталин – гут. Гитлер – плохо. Вашим дочкам нужно быстро бежать. Мы их выпустим, но необходимо двадцать литров шнапса.
Около десяти человек, соседей Елены, пошли по селу собирать водку. Узнав, для какой цели, односельчане отдавали, у кого, сколько было; кто-то – пол-литра, кто-то – стакан отрывал от себя, а кто, и последние сто грамм жертвовал на святое дело. Собрали 25 литров бурякового самогона.
По темноте, к зданию комендатуры, подъехал Володя на подводе, гружёной сеном. Шнапс ушёл по назначению; Дуня принесла Марии выбранное платье. Веру и Настю вывели, уложили на подводу, накрыли сеном, и увезли прочь. Но перед отъездом, переводчица отдала комсомольский билет его хозяйке.

Выкупленных девушек вывезли далеко за село, в яры – к партизанам. Сидели в землянке, а там – земляные жабы прыгают, иная иногда квакнет – жутко становится. Вскоре фронт начал подходить к Фёдоровке. Издалека, сверху, с холмов наша артиллерия бьет, а немецкая – снизу, с равнины. Вера сидела, сидела, плюнула на всё, и, вернувшись в село, сразу направилась к тётке – дом у неё был хороший, железом крытый, и тоже стоял на центральной улице. Наскоро поздоровавшись с родственниками, Вера предложила Катерине и её сыну Фёдору переждать отход гитлеровцев, зарывшись в стог сена, что незамедлительно было сделано. Вдруг слышат: отворилась калитка, несколько человек вошли во двор, и начали звать: «Матка, матка!». В стогу – дышать перестали. По обе стороны Федоровки рвутся снаряды, а во дворе – немцы. Раздались резкие звуки ударов о металл, понятно – с двери сбили замок. Только этого не хватало – грабить и так нечего. По звукам слышно – взяли по охапке соломы, и устремились в дом. Веру осенило: «Тётя Катя, они сейчас начнут хату палить. Я пошла». – «Я с тобой». Заходят женщины внутрь дома, а солдаты лежат под окнами на соломе, пережидая канонаду.

- Матка, мы аккуратно замок сломали. Солдаты кушать очень хотят.
Тётка достала чугунок борща, хлеб, и покормила их, шестерых человек. Они, дождались затишья боя, и со словами: «Спасибо, матка. Гитлер капут!» - вышли со двора, и, за собой закрыв калитку, без оглядки пошли вверх по улице.
Только полдень, а наступило непривычное странное безмолвие, словно село вымерло. Не слышно даже одиночной стрельбы.
На всякий случай, Вера – бывалый человек, скомандовала: «Тётя Катя, Фёдор, ой, не нравится мне эта тишина. Пошли в ваш окоп».

Родственники заранее выкопали небольшую траншею, но получилась она какая-то мелковатая. Перину бросили на дно, и легли. Спрятались, словно страусы – голова на дне, а нижняя часть туловища наверху, правда, на неё они предусмотрительно по подушке положили от осколков… И, действительно, вскоре в окрестности начали рваться снаряды.
Короткий бой затих. Вера вылезла, осмотрелась вокруг – никого. А руки уже настолько промокли – сил нет терпеть. С первого дня побега, они были постоянно замотаны и мокры. Где-то недалеко заиграла музыка. Подошли к входной двери, а там стоит часовой и преграждает им путь. Говорит, мол, не положено, здесь теперь штаб расположен. Вера угрожающе подняла руки:
- Я тебе сейчас дам – не положено! Мы – здесь хозяева!

Разобрались – промашка вышла. Большой дом-то пустовал, да и замок был сорван, поэтому здесь решили расположить командный пункт. Медсёстры тут же девушке промыли раны, перевязали руки; подарили ей форму: рубашку и юбку, а то, нельзя было смотреть, без сожаления – в какое окровавленное рубище она была одета. Поблагодарив их, Вера ушла к своим. После стольких дней мучений и мытарств, первым делом, захотелось выспаться. Легла на пол – кроватей на всех не хватало. И так ей стало хорошо: наша власть вернулась, сама она спаслась, скоро фашистов разобьют, и новая жизнь начнётся; а потом, может быть, домой, на Донбасс, переберутся…

Входная дверь резко открылась, будто кто-то невидимый пытался проникнуть в жилище. В комнату ворвался перепуганный брат Николай. Видно, долго бежал, из-за чего, сквозь тяжелое прерывистое дыхание, не здороваясь, еле выговорил:
- Ой, Верка, это не красные пришли, а какие-то бандиты!
- Ты что, с ума сошёл, или белены над Орчиком попробовал?
- Дуську и Катьку арестовали, – сумел выдохнуть брат, и только, когда отдышался – скороговоркой рассказал о сути дела.

А дело было вот как… Пока шла артиллерийская дуэль, местный народ, пользуясь отсутствием какой-либо охраны, ринулся на штурм мельницы и маслобойки (аналог «северянского» склада). А Евдокия, Катерина и ещё одна женщина, стали на защиту социалистической собственности, и не дали разграбить зерно, которое после жатвы, не успели вывезти немцы. Дело чуть топорами не кончилось, но недаром же сёстры воспитывались в семье бывшего чекиста, вследствие чего смогли сохранить собранный урожай от трудолюбивых бывших колхозников, растерявшихся перед временным вакуумом власти в селе.

20 сентября 1943 года, заняв Федоровку, военные сразу же оповестили о созыве собрания. Народ быстро подтянулся к сельскому клубу. После выступления политрука стрелкового полка 94-й гвардейской стрелковой дивизии, освобождавшего село, Чапыха встала, подошла к импровизированной трибуне, и начала пламенную речь:
- Товарищи! Сейчас вы прослушали сообщение товарища комиссара о том, что славные бойцы Н-ской части отбили у проклятых гитлеровцев 16 тысяч, вы только вдумайтесь – 16 тысяч! наших соотечественников, которых силой хотели угнать в Германию. Я хочу…

Но договорить она не успела – сёстры подхватились со своих мест, подбежали к ней: «Ах ты – сука продажная!». Схватили её за волосы, в мгновение ока порвали на куркульке одежду, оставив, в чём мать родила. Их тут же арестовали за хулиганство. Чапыха, кое-как прикрыв наготу, отправилась домой. Переодевшись, вернулась обратно, и вновь принялась агитировать за… Советскую власть.
Выслушав сбивчивый рассказ брата, Вера попросила:
- Коля, положи мой комсомольский билет сюда, - показала на нагрудный карман гимнастёрки. – А теперь веди меня…

Идя через толпу фёдоровцев, она вызвала у них не малое удивление. Ведь все знали о её аресте, пытках, и следующей за этим – утилизации. Подойдя к «трибуне», у которой стояла высокая скамья, попросила брата помочь ей взобраться. Не обращая внимания на недовольство офицеров тем, что нарушен порядок ведения собрания, Вера, встав во весь рост, увидела в переднем ряду, прямо перед собой, ненавистную Чапыху.
- Товарищи! Вот сидит куркульская морда, думавшая, что любого комсомольца можно убить немецкими руками! Никогда! Коля, достань и покажи ей мой билет, который она отдала фашистам.
Брат достал, раскрыл его, вытянул вперёд руку, и начал показывать, чтобы все увидели. Военные в недоумении. Комиссар просит прояснить ситуацию.

- А ситуация – проста! Люди добрые, гляньте на мои рученьки. Это всё из-за этой предательницы, меня пытали две недели, но я всё вытерпела!
И тут Вера, не выдержав захлестнувших её эмоций, прыгнула со скамьи на свою обидчицу. Но, ударившись руками, потеряла сознание. Очнулась уже дома, там, где спала до прихода брата. Вечером у них расквартировались высокие чины. История Веры стала достоянием командования, а так же местного актива. Чтобы поддержать здоровье семьи Перегород, нашли для них корову, мёда. Сестёр, естественно, оправдали. О подлостях Чапыхи, выплывших наружу, теперь узнало все село.

Советская власть восстановлена. В отношении, не успевшего спрятаться, зла – справедливость восторжествовала. При должном питании и медицинском обслуживании, дела у девушки пошли на поправку. Но война продолжается, и Родина позвала Веру, не отказавшуюся от неё даже под пытками – в бой. Ее избрали первым секретарём райкома комсомола. Начала ездить по сёлам, занимаясь агитацией, организовывала молодёжные бригады.
Ближе к зиме, раны на руках зажили, но всё равно, не только они на погоду долго болели, но и сама часто просыпалась в холодном поту, когда во сне, за ней, с огромными иголками гонялся Котляр.

Через месяц активистку Перегороду вызвали в обком, назначили секретарём; а, спустя еще месяц, пришёл приказ, в котором говорилось, что необходимо собрать лучших комсомольцев для фронта. И снова она заметалась по области, уже агитируя молодежь идти на фронт. В каждом селе соглашались 5-10 человек покинуть родной дом. По Закону, им не было места в армии. Вере самой было лишь полных семнадцать лет, как и остальным, согласившимся влиться раньше срока в ряды защитников Отечества.
В области набралось несколько сотен несовершеннолетних добровольцев. Перед отъездом повезло: на пути в действующую часть, заехал в гости двоюродный брат-лётчик, и, узнав о Вериной предстоящей дальней дороге, наделил бушлатом и тёплыми лётными штанами. Под звуки оркестра, из одноногих и одноруких музыкантов, играющих «Прощание славянки», поезд отправился 27 декабря 1943 года.

Конечный пункт прибытия – г. Сталино. Сумка, с документами отчаянных ребят, постоянно перекинута через плечо Веры. В помощь ей назначили двух парней. Особыми условиями вагоны-теплушки, того времени, не отличались, но все же отапливались печками-буржуйками. Дрова на станциях приходилось искать по очереди – все честно. В Гусаровке, очередь дошла до Перегороды. Бодренько спрыгнув, нашла какое-то подобие забора. Ну, и веселись, земля Донецкая, и всё Отечество родное – только треск стоял. Вера часто оглядывается, чтобы не отстать от поезда. И вдруг её под рученьки берёт наша славная линейная милиция – мародёра поймали.
- Мой поезд сейчас уйдёт, ироды! - орёт благим матом начальник эшелона лучших комсомольцев Полтавщины.

- Твой состав завтра пойдёт в другую сторону, - шепчет ей на ухо милиционер, и – без печки.
Кончились пререкания тем, что – поезд все-таки ушёл, а девице, одетой, явно в ворованную лётную одежду и шлем, заломили руки и отвели в отдел. Но офицер, в отличие от постовых, на удивление быстро разобрался, и, исправляя ошибку, Перегороду посадили на дрезину, на которой железнодорожники догнали эшелон под Краматорском.
В Сталино выгрузились. Два Вериных помощника остались следить за порядком, а она села в приехавшую машину, и повезла документы на представление. Затем, в подошедший транспорт, погрузились комсомольцы, и их отвезли в казарму. Ощущение от перемены в жизни сложилось такое, словно полтавчан специально привезли на съедение клопам. Ночью – загрызали, и ничто не помогало в борьбе с ними.
За три месяца учёбы, девчат научили ползать по-пластунски, накладывать повязки на различные части тела, и стрелять из винтовки; по ускоренной программе из них подготовили военных санитарок, а из ребят – добросовестных пехотинцев. После сдачи экзаменов, в торжественной обстановке будущие защитники своей Родины приняли присягу. Но, кажется, Вера без клятв уже доказала верность своему народу.

Через два дня у Перегороды забрали лётную одежду, выдав взамен форму установленного образца, санитарную сумку, винтовку и «жёлудь». Попала она вместе со стрелковым полком в Чехословакию. На следующий день – первый бой. Особого страха не было. Вряд ли можно найти ад, страшнее того, сквозь который она прошла; и все-таки первые разрывы снарядов, свист пуль, вызывали легкую дрожь; затем вместе с мыслью: «Смерть придет незаметно», пришло успокоение: свистящая пуля – это не ее гибель, а при воющем звуке, приближающегося снаряда, нужно всего лишь падать лицом вниз, если, конечно, хочешь жить. Гитлеровцы все ожесточённее сопротивлялись; в каждом новом бою полк нёс большие потери. Пехота поднимается в атаку, санитары сначала вместе с ними, затем всё время ползком, крутясь юлой вокруг раненных, но все равно всем им не хватало, ни санитарок, ни медсестёр. На все похвалы за самоотверженные действия, медики, выжившие в бою, очень скромно отвечали: «Это наша работа». Но кто видел в бою этих девчат, тот знает, что это за работа. После одного боя, из живых санитарок осталась только Вера. И ни одной раненной – все погибли. Бойцы заговорили о Вере: «Это ангел, а не девочка».

Завыл снаряд, Перегорода упала, уткнувшись лицом в землю, а по голове с силой хрястнуло так, что искры из глаз посыпались. Зажмурилась. Только прекратились разрывы, санитарка приподнялась, одновременно поправляя каску, и отряхиваясь, а с неё нечто постороннее скатилось, и по лицу, словно нехотя, скользнуло. Вера открыла глаза – перед ней лежит оторванная рука, а на кисти – наколка «Ваня».
В том же бою, Вера насобирала почти полсумки документов убитых. Слышит – зовут: «Сестра!». В разных сторонах кричат, стонут, охают, ругаются, и… умирают. Подлезет на зов, а боец уже готов – документы заберёт с собой и ползёт дальше.
Подобралась Вера к очередному раненному.
- Товарищ майор, терпеть будем?
- Давай, сестричка, вытаскивай его, окаянного. Сил уже нет терпеть…

Вцепившись зубами в осколок, санитарочка вытащила его. Оторвав от рубахи офицера порядочную полоску, перевязала, останавливая кровотечение. Несколько сот метров тащила его на себе. Из последних сил добралась до своих позиций. Прибежавшие с носилками санитары, пощупали пульс у офицера:
- Для таких существует похоронная команда, - равнодушно проворчали, развернулись, и помчались дальше.
Восемнадцатилетняя девчонка, села на землю возле майора, и залилась слезами, проклиная чужую смерть. Выплакавшись, забрала у убитого документы, и отправилась на передовую – кто-то ещё ждёт её помощи. Не секрет – много раненных умирало оттого, что вовремя не была оказана помощь, или уже нечем было остановить кровотечение, т. к. выдаваемый санитаркам и медсёстрам перевязочный материал – всего лишь крохи от нужного количества.

Остатки полка, после этого боя, отправили на переформирование. Краткий отдых пролетел незаметно.
В составе новой части, Перегорода попала в Югославию.
Бойцам, выгрузившимся из вагонов, была подана команда:
- Становись!
Услышав голос отца, Вера потеряла сознание. Очнувшись, увидела над собой встревоженное родное лицо. Слёзы радости мешали говорить. Оказалось – у неё на руке, открылась рана. Сколько Вера её не лечила, но это было не лечение, а лишь… оказание внимания. Кончилось дело госпиталем и демобилизацией. Вернулась на Полтавщину. Все дзержинские «путешественники» вернулись домой целыми и невредимыми. Дядю Григория, сразу после освобождения, назначили председателем колхоза, но он, через полгода умер.
Отец участвовал в войне с Японией. Затем, в прямом смысле слова, опять война, но с бандеровцами. Вернулся домой через семь долгих лет.

Из всего полтавского эшелона комсомольцев, в живых остались: Перегорода Вера, и несколько парней. Ещё, возможно, в живых осталось восемь человек, одновременно сбежавших из поезда, но сразу пойманных, и отправленных по этапу.
Последнего раненного Вера Дмитриевна запомнила на всю жизнь. Притащила его в медпункт, а он просит: «Сестрица, сообщи моей мамке». Сам, родом из Сибири, крестик с себя снял, и документы отдал: «Передай родным, не забудь, пожалуйста» – и говорит, говорит. Два часа, до самой смерти разговаривал с нею, словно хотел что-то важное сказать, но так и не отважился.

- Как тяжело смотреть в глаза умирающему человеку! Ты его успокаиваешь, а ведь он, в отличие от тебя, знает, что его обманывают. Вот, в чем правда!
После войны, еще долго девушка Вера слала письма в Сибирь, но никто так и не отозвался. А крестик она хранит до сих пор. Зажмёт его в руку, и замрёт, окунувшись в военное лихолетье. Родственники, увидев в руке Веры Дмитриевны чёрный шнурочек, покидают комнату, оставляя её наедине со своей памятью.

21.04.2010 г.

часть I: http://www.dzerghinsk.org/blog/kak_ehto_bylo_ch_i/2014-06-09-719
часть II: http://www.dzerghinsk.org/blog/kak_ehto_bylo_ch_ii/2014-06-09-718